над клевером. На соседской лужайке подрагивали тоскливые лилии. Орды майских жуков бодро совокуплялись на обглоданных листьях малины.
Мы смотрели на водомерку, рассекавшую между лезвий осоки, точно таких же, как на далеких Карасунах, и вспоминали, что в детстве зачем-то мечтали стать поэтессами…
Джон Маккью
В пятнадцать лет на деньги американских налогоплательщиков я приехала учиться в хорошенькую и улыбчивую деревушку на берегу озера Ньюфаунд, утыканную свежебелеными протестантскими церковками.
— В озере сертифицированная питьевая вода, сообщили мне мои новые американские «родители».
Волшебное озеро было укрыто холмистым пахучим лесом вечнозеленой канадской тсуги. За камешками семейного пляжа ютился летний домик моих родителей — с седой сосновой щепой вместо крыши.
Несколько километров дорожных знаков «Осторожно, лоси», и за ними основной дом — трехэтажный, с запахом пыльных саше, со скрипучей лестницей, библиотекой маленьких фотографий собачек и внучек, встроенные «клозеты», большой холодильник с пастью льдогенератора; в столовой, открытой только по праздникам, скатерть с рождественскими омелами, веранда с диваном-качалкой, на деревянных окошках поилочки для колибри, на заднем дворе — оленья кормушка, куда оглушительно снежной зимой наведывался медведь.
Семье принадлежал сам дом, не тронутый грибниками богатый лес вокруг дома — с ондатрами, дикой индейкой и тем самым вечно голодным медведем — и безлюдная дорога сквозь лес к этому дому.
Мы жили там вчетвером: я, мой новый папа, новая мама и их пожилой сенбернар.
— Это и есть вся твоя одежда? — спросили меня родители, изучив чемодан с одним цветастым сарафаном, одним черным платьем, которое я носила в своей краснодарской школе, парой мужских свитеров и рубашек, которые я надевала поверх этого платья — мне казалось, что так я выгляжу куртокобейново.
— Надо купить тебе джинсы и футболки. И ты должна их менять каждый день. Иначе ты станешь изгоем и твои одноклассники будут тебя презирать.
В краснодарской спецшколе я отучилась восемь лет, а тут пошла сразу в последний, 12-й класс — и все мои одноклассники были сильно старше меня.
Была редкой классической красоты двадцатилетняя второгодница Саманта Смит, которая, безусловно, ни разу не слышала про ту самую Саманту Смит.
Однажды на моих глазах все 50 минут стади-холла с учебником и калькулятором Сэмми не справилась с примером 16-2x5. Она не была отстающей в медицинском смысле этого слова. Просто ей это было не нужно.
Я учила ее базовой математике и истории американских президентов, а она меня — курить траву и слушать The Presidents of the United States of America.
Был черноволосый Эрон, который раз в квартал на уроках демонстрировал новый пирсинг своего члена, сделанный в честь очередной любимой.
Худенькая незаметная Стейси жила в своем трепаном автомобиле — пьющие родители выгнали ее из дома. Она работала и ужинала в Макдональдсе, а мылась и завтракала в школе.
Однажды Стейси пропала на пару недель, вернулась еще худее, с еще более лихорадочными глазами, и перед уроком восторженно рассказала, что в город заехал новый наркотик с красивым названием crystal meth (за пару десятилетий до Брейкинг Бэд), и это гораздо круче вашего старомодного ЛСД и прочих младенческих радостей, которыми вы тут гоняете динозавриков на вечеринах.
— В этой жизни можно надеяться только на одно, — говорила Стейси. — Что ты не переживешь свое двадцатипятилетие.
Моя подруга, белозубая хоккеистка Эйми, наоборот, ненавидела алкоголь и наркотики, и всех, кто их потребляет. Травка не в счет, потому что травку, к моему любопытству, не считали наркотиком даже родители и учителя.
Старшую и любимую сестру Эйми вынули из петли, после того как покончил с собой сестрин бойфренд. За несколько дней до этого в машину, где ехала вся его семья, лоб в лоб въехал пьяный обдолбанный грузовик. Погибли все, кроме трехлетней сестры. Когда через пару дней бойфренду позвонили из клиники и сказали, что сестра тоже не справилась, он добровольно ушел вслед за ними.
У веселой блондинки Ребекки была зависимость от кока-колы. Об этом официально знали учителя и отпускали ее на уроках купить в автомате еще пару баночек.
Были два таких же, как я, школьника «по обмену» — Ярно из Финляндии и Вал из Швейцарии, отличные парни. Вал весь год пророманил с красавицей-второгодницей Сэм, а финн потом стал известным в своей стране математиком.
Одного из нас поселили в семью, где папаша в детстве стал жертвой многолетнего хрестоматийного насилия из типичных американских сводок: родители держали их с кучей сестер и братьев в подвале, били и заставляли совокупляться — и папа, и мама.
Отличница Кристен, девственница из пасторской протестантской семьи. Ее младший, больной редчайшим недугом брат однажды вполне однозначно намекнул мне, что кто-то из мужчин их неистово верующей семьи пристает к маленьким девочкам. Кристен очень сердилась на брата за то, что он вынес это из дома.
Вообще такой психоневрологической концентрации в одной геоточке солнечнозайчиковой хорошенькости, мытой и сытой стабильности и одновременно того, что называется непереводимым американским messed up — изломанности, трагедии, повседневной привычности самых тошнотных пунктов криминальной энциклопедии: педофилии, инцеста, навязанного подросткового материнства, суицидальности развлечений — я не встречала ни до ни после, хотя выросла в бандитском и наркоманском армянском гетто и повзрослела сквозь омово-птючевый Краснодар конца девяностых, с его велосипедными трипами на Казантип и унитазами бывшего ДК ЖД, забитыми шприцами после ежесубботнего рейва с ночными показами Альмодовара.
В школах моего «историко-культурного» (как написано в Википедии) штата учителям было законодательно запрещено обсуждать с учениками гомосексуализм, эвтаназию и почему-то ядерное оружие.
Одноэтажная Америка еще посещала по воскресеньям свои свежебеленые протестантские храмики, но была уже смущена Голливудом и телевидением, которые мягко, но жестко вводили в каждую мировую премьеру обязательную симпатичную лесбиянку, или ранимого гея, или хотя бы полдиалога о геях и лесбиянках, и отливали в граните правильные слова для называния этих меньшинств, отправляя в утиль, к маргиналам привычного «гомосека».
Воскресная свежебеленая Америка — потомки мэйфлауэрских пуритан — не понимала пока, как к этому относиться. А раз не понимала, то запретила рассказывать детям.
Мои новые одноклассники были приветливы и любопытны:
— У вас другой алфавит? Как это? Разве бывают другие алфавиты?
— А у вас в России есть собаки?
— А телевизоры есть?
Самым приветливым был высокий, прыщавый и пухловатый парень с открытой улыбкой, в черной рубашке и черных штанах, на пару лет старше меня — Джон Маккью.
Он одним из первых подошел ко мне на парковке, где я выгружалась из желтенького автобуса, чувствуя себя маленьким Форрестом из заключительных кадров любимого
